Библиотека

ДВА СОЛДАТА

Уже вторые сутки Тихон не слезал с печи. Снова мучил ревматизм – верный спутник старости. Когда боль в пояснице становилась нестерпимой, старик растапливал печь, брал алюминиевый бидончик с водой, кружку, хлеба и, завалившись на печь, пережидал, покуда проклятая болезнь не отпустит. Слезал с печи разве что по нужде.

Живности у него никакой не водилось, кроме кота Тимофея, который был так же стар, как и хозяин. Так они и лежали на печи: старик из-за ревматизма, кот же из-за солидарности к хозяину. Чтобы хоть как-то скрасить одиночество, Тихон иногда разговаривал с котом. Вот и сейчас, когда Тимофей прыгнул на печь и лапой стал умывать мордочку, он спросил:

– Чево, Тимоша, гостей намываешь?

– Мр-р мяу-у, – ответил кот.

Именно в такие часы старику назойливо вспоминалось прожитое. Молодость, война...

Детство его проходило так же, как и у многих крестьянских ребятишек той поры. Рос в многодетной семье. Рано начал помогать отцу по хозяйству.

В годы коллективизации он, так уж получилось, участвовал в раскулачивании. Тогда под это дело многие попадали. Кто по ошибке, кто из-за сведения счетов. Однажды, поняв, что вокруг творилось, Тихон наотрез отказался изматываться над крестьянами, которые своим горбом нажили своё хозяйство, горбясь в тяжёлой работе от зари до зари. Начальнику это очень не понравилось, он в бешенстве задёргался, заорал матом, угрожая в тюрьме сгноить. Тихон не сдержался, ударил кулаком в сытое, наглое лицо, сбив начальника с ног.

Лагерь, куда он попал по приговору «тройки», научил многому. Уголовники таких, как он, называли «от сохи». Тихон стал угрюмым, замкнутым. Молча приноравливался к строгому лагерному режиму.

Поначалу его не трогали, и он никого не трогал. Но как-то раз двое захотели взять его ножичком на испуг... И моментально поплатились поломанными рёбрами. «За себя постоять умей», – это он хорошо усвоил ещё тогда, когда под конвоем тащился по этапу.

Потом была война. Штрафной батальон. В первом же бою Тихон ворвался во вражескую траншею и упал, скошенный автоматной очередью. Долгие месяцы в госпиталях. И снова фронт. Белоруссия, Венгрия, Германия...

В родную деревню вернулся не лагерником, а фронтовиком-героем.

Председатель колхоза сразу отправил на курсы механизаторов. И пока от ревматизма совсем не согнулся в дугу, всё работал трактористом.

– Эхе-хе, – тяжело вздохнул Тихон, – не хочешь, дак оно всё равно вспоминается. Житуха... Мёртвые – будто живые. А какие тогда хлопцы были, какие, не то чё ныне. Чево глядишь-то, Тимоша? Сказал бы чево?

– Мр-р мяу-у...

– Во-во, мяукать-то ты могёшь! Говорить бы мог – поговорили б. Вона оно-то как... Кажися, жизнь прожита, помирать уж пора. Чево мог – добился! Вона аж уважаемым стал, грамоты большие имею. Но чево-то не дак всё, не дак...

Немного помолчав, старик горестно продолжал:

– Годовщина сегодня. Нету нашей хозяйки. Ушла... и нас оставила одних. Невмоготу без неё. Теперча некому попотчевать оладушками, пельменями. Некому сказать доброго словца, некому песню затянуть. То уж точно, жили душа в душу. Сына вырастили. Да не дак, видать, вырастили, уж коль столь годков сам не наведывается и внука не везёт и не пускает. А она-то, хозяйка наша, всё ждала, в окошко глядела, вздыхала. Ушла, дак и не увидев напоследок ни сына, ни внука. Эхе-хе...

Тихон замолчал. Потом очнулся от невесёлых дум, сел и, поглаживая поясницу, выругался. Вздохнул. Отломил хлеба, сорвал луковку со связки, висевшей тут же на гвозде и налил в кружку воды. После того, как обед был завершён, старик снова лёг. Задремал. Кот доверчиво растянулся рядом с хозяином.

Вдруг постучали. Тихон приподнялся на локте. «Кто б это? Вроде некому… Похоже, не свои. Ой, неужель»… И старика охватило волнение. Неужели и впрямь гости дорогие пожаловали?

Стук в дверь повторился. На этот раз сильнее.

– Счас! Счас!

Тихон кое-как слез с печи, доковылял до двери и всем телом резко на неё навалился. На пороге возникла рослая фигура парня с орденом на лацкане десантной куртки.

– А я уж подумал, не случилось ли чего, – хрипловатым баском сказал парень. – Не вы ли будете Тихоном Захарычем?!

– Ну, – старик недоумённо оглядел гостя с головы до ног.

– Пашки Кузнецова дед?!

Тихон растерялся, он вытаращил на парня удивлённые глаза и попытался вспомнить, где же это он его видел. Но нужное не вспомнилось. Этого человека он точно никогда не видел... И тут его осенило:

– Дак ты от мово внука!

– Ага. Позвольте уж на лавку присесть, а то вот культю натёр, горит вся...

– Добре, добре!

– До вас пока доберёшься, всех на свете проклянешь, всюду грязь, лужи...

– Точно, дороги у нас никуды не годятся! Сколь председателю говорено было, а толку-то никакого.

– Значит, плохо с ним воюете!

– Всяко бывает... Но радость-то, радость какая, – старика нельзя было узнать, он весь как-то преобразился. В глубоко посаженых глазах запрыгали весёлые огоньки, на тонких губах заиграла улыбка и даже боль в пояснице поутихла. – Вспомнил всё ж внучек-то... Как хоть он? Небось, вымахал дак, аж тепереча и не признать!

На смуглом лице гостя появилось выражение недоумения:

– Вы что, разве ничего не знаете? – голос его дрогнул.

– Чево? – Тихон снова растерялся. Он ясно почувствовал неладное, сердце больно сжалось. – Чево я должен знать?

Парень помрачнел, опустил голову.

– Сказывай, не тяни душу.

– Нет вашего внука... погиб.

Тихон мешком сел на лавку. Сердце забилось часто и неспокойно. В голове не было ни одной мысли. Он хотел было что-то сказать, но к горлу поднялся удушливый ком, стеснил дыхание. Старик отвернулся, тайком смахнул с глаза навернувшуюся слезу. Потом глянул на орден гостя, и ему всё стало ясно.

– Ты был тамо? – чуть слышно выдавил он.

– Да, с вашим Пашкой, он был в моём отделении.

– Я ничё не знал. Ничё, – старик тряс головой. – Эх, внучек, внучек... Помню его только пацаном, шустрый такой, смышлёный...

– И очень упорный. Горы-то сначала не по нём были. Затем всё же освоился, на марше даже новичкам помогал. Всё шутил: «Знаешь, что такое десантник? Одну минуту орёл, а остальное время – ломовая лошадь»...

Наступила пауза. Молчание нарушил Тихон:

– Чево замолчал-то? Сказывай уж. Хотя муторно всё слышать, но мне надо, надо знать.

– Больно говорить... В тот день мы напоролись на засаду. Площадка открытая, укрыться негде. Вокруг раненые, убитые. Такая злость взяла. И рванули напролом... Пашка всё время рядом был. Откуда-то сбоку прямо на нас свалились «духи». Оглянулся, а Пашка уже лежит. Подбегаю, переворачиваю, а он в крови... Шепчет: «Прощай, друг. Повидай моего деда, виноват я перед ним очень»...

– Внучек, внучек. Пошто, пошто тебя убили? – стонал старик, зажав жилистыми руками голову и покачиваясь из стороны в сторону. – Ведь совсем ещо молод был. Ой, несправедливость-то какая...

– Ребята там хорошие полегли. А главное, за что? Такое пережить довелось, что даже вспоминать-то страшно, – гость заскрежетал зубами, сжав кулаки. – Вам в сорок первом легче было, вы хоть знали, за что воевали, за что отдавали свои жизни...

– Ты эдак боле никогда не сказывай, – отозвался Тихон и поднял на парня глаза. – Вы, младые, ничё не знаете о той войне. Поверь, нам тоже было нисколько не легче. Мы оба с тобой солдаты... Дак стоит ли нам, солдатам, друг дружку попрекать?

– Точно, не стоит! – согласился гость. – Простите, обидел ненароком...

– Но ты, паря, всё ж верно шевелишь мозгами, напрасно там гибли хлопцы, напрасно... В том-то нельзя не согласиться.

Они помолчали. Первым заговорил Тихон:

– Сказывай лучше, где могилка внука, когда его схоронили?

– Год назад, на городском кладбище.

– Год?! И лишь тепереча узнаю! – Тихона передёрнуло. – Никто даже весточку не дал... Хотя бы строчку отписали. А то разом отъехали – и ни слуху ни духу! Эх, где совесть-то у людей? – он вздохнул и махнул рукой. – Морозы-то пока не ударили, надобно на могилку съездить, попроведать, землицы родной положить...

– Обязательно смотаемся! – отозвался гость.

– У родителей его был?

– А как же! После госпиталя сразу поехал к отцу. Открыл он дверь, а там веселье в разгаре: отец его себе новую свадьбу справляет.

– Как то? – лицо старика вытянулось.

– Он же с матерью Пашки давно развёлся! А мать я так и не застал, она всё по экспедициям мотается.

– И об том ничё не знал, – гневно выдохнул Тихон.

– Честно сказать, я на той свадьбе чуть дров не наломал, а так хотелось...

– И поделом бы!

– Такие вот дела, Тихон Захарыч.

– Тьфу ты, – старик встрепенулся, – гостя-то к столу не зову и ничем не балую!

– Да не беспокойтесь, сыт я!

– Ты-то, паря, хотя не обижай старика. Проходь к столу, счас сообразим чево-нибудь! Звать-то как?

– Павлом.

– Прямо как мово внука. А родители кто будут?

– Нет у меня никого... Детдомовский я.

– Эхе-хе. Теперча куды?

– Не знаю. Всё из-за неё, – Павел кивнул на протезную ногу. – Если не прогоните, то у вас немного погощу.

– Оставайся, живи сколь угодно, хоть будет с кем словечком обмолвиться! Ты, Паша, только не серчай, кушанье моё скромное, чем богаты – тем и рады.

– Да всё в норме! Может, в чём-то помочь? Скажите – всё сделаю...

Ночью Тихон не мог заснуть. Во сне Павел метался, стонал и бормотал что-то несвязное. Стоны эти острой болью отзывались в сердце старика. Всю ночь он так не сомкнул глаз.

А утром Тихон тронул парня за плечо. Павел вздрогнул и проснулся.

– Вставай, Паша, вставай, внучек. Просыпайся. Новый день давно начался.

август 1990 г.,
г. Каменск-Уральский.